|
Расставание
Пора расставаться. Мы провожаем наших гостей до
электрички. Дети грустят. Мы провели прекрасные дни
вместе — ездили в «далекий» лес, плавали в «далеком»
море, где кроме нас не было ни души, излепили весь
пластилин, расписали стену в детской комнате и даже
успели со Светой вдоволь наговориться, навспоминаться.
— А ты помнишь, как мы лежали в тихий час, перед
выпиской, и ты предложила встретиться в 16 лет? А я
сказала: как же мы узнаем друг друга? Как ты думаешь, мы
изменились?
— Изменились, конечно.
— Да, мы изменились... — вздыхает Света, поправляя
прядь, выбившуюся из прически. Седую прядь. Света рано
поседела, наверное, потому, что за все переживает. За
весь мир. За стариков и детей. За бездомных кошек и
собак. В этом, главном, она ничуть не изменилась.
Мы стоим на платформе. Аля влепилась в оконное стекло
кнопочным носиком и круглым маленьким ртом, Лева сначала
стоял у окна, потом отошел вглубь, чтобы мы не видели
его слез.
— А давай теперь поедем к ним,— говорит Петя, как только
электричка уходит.— А вообще-то нет, папа скоро приедет.
— А папа без нас не состарился? — спрашивает Аня.— А вы
не состаритесь и не умрете? Мне вас жалко,— скулит она.
Аня вконец загрустила — расставаться с друзьями нелегко.
Разговоры о смерти — это ее реакция на невосполнимую
утрату — друзья уехали. Ребенок не понимает, что пройдет
лето, мы вернемся в Москву и снова встретимся. Он живет
не перспективой, а настоящим.
Чтобы перебить это настроение, отправляемся в
кафе-мороженое. При виде шариков пломбира в
металлической вазочке Анина хандра улетучивается.
Аня уже управилась с мороженым, а Петя так и не
прикасается к нему, сидит, навалившись грудью на стол,
вздыхает.
— Как ты думаешь, кому лучше: тому, кто уезжает, тому,
кто остается?
Я что-то говорю, но Петя меня не слышит.
— Хочу к Мише,— заявляет Аня.
— А я не хочу,— говорит Петя.— Я пойду домой.
— А мороженое?
— Ешьте сами,— говорит Петя и уходит.
Отправив Аню в гости к Мише, я возвращаюсь домой. Петя
сидит на крыше, в шезлонге, читает «Спартака».
Теперь «Спартак» в его памяти будет связан с Рижским
взморьем, с дружбой и расставанием.
— Это ценная книга, правда? Я попросил только почитать,
а он отдал насовсем. И запросто так: «Бери, дарю».
Справедливая борьба раба за освобождение от рабства
свяжется с образом Левы, жаждущего мировой
справедливости. Прямая связь.
— Мама, а как ты подружилась со Светой?
Я рассказываю Пете историю нашего знакомства, про
больницу, про то, как мы боялись не узнать друг друга в
16 лет, про то, как Света выстирала мои брюки, чтобы я
не могла никуда уйти.
— Конечно, это не очень хорошо, что вы лежали в
больнице, но если бы вы не лежали там, мы бы никогда не
встретились, не было бы ни меня, ни Аньки, да?
— Ладно, Петь, читай.
Петя пытается углубиться в чтение.
— Мама, а зачем люди разводятся? — Ему не читается. Я
долго и нудно объясняю Пете, почему люди разводятся,
снабжая свой рассказ многочисленными примерами из жизни
своей разветвленной семьи.
— Да,— вздыхает Петя задумчиво, видимо взвешивая мои
аргументы.— Чего ждать от взрослых, если я сам в первом
классе хотел жениться на Маринке, а во втором
переметнулся к Алле. За два года две измены. Я,
например, хотел бы писать всякие заметки, как великие
писатели.
— Что же тебе мешает?
— В таком возрасте не пишут. Я за Аней сбегаю, ладно? —
Неймется ребенку!
Когда тревожно...
Внезапно подымается ветер. Сдувает со стола бумагу,
авторучку. Знать не судьба сегодня писать Андрею. Ветер
треплет лепестки роз, гонит с моря тяжелые облака,
пригибает к земле стрельчатые листья лилий. Ухожу в дом.
На душе тревожно. Включаю рефлектор — замерзла,
соскребаю в комок остатки пластилина. Леплю и думаю, что
возникновение внезапных, ничем вроде не мотивированных
тревог — нормальное явление. Если покопаться, то можно
обнаружить массу причин, но это ничего не объяснит, не
избавит от тревоги. Наверное, у каждого психически
нормального взрослого есть свой отработанный способ
избавления от тревожных, подавленных состояний. Одни
вяжут, другие читают, третьи беседуют часами по
телефону, а я леплю. Мну пластилин, мну, пока что-то не
начинает проступать из бесформенной массы. Сейчас
проступает какая-то старая дама. Я леплю ее и уже знаю,
что в ногах у нее будет сидеть кошка, что кошка будет в
расслабленной умиротворенной позе, тогда как дама,
угловатая, нескладная, будет напряженно прямо сидеть на
стуле, четком, геометричном, но с округлой покатой
спиной. Я леплю быстро — надо поспеть за детьми,
холодно, а они ушли без курток,— мне нравится то, что у
меня выходит (потом разонравится, как все, что я делаю),
скоро я увижу детей, и все будет прекрасно. Я думаю, что
взрослым проще справляться с собой, чем детям.
Немотивированные страхи, раздражение, злоба — все это
накатывает на них, и мы, взрослые, не всегда можем им
помочь. Как тут быть? Реагировать или не замечать,
докапываться до причин или отойти в сторону?
Идиллия
Стоит выйти за калитку, миновать цыганский дом — и перед
тобой расстилается дорога, посыпанная мелким гравием. В
конце дороги Мишин дом. Я издалека вижу детей, сидящих
на корточках у обочины. Они выковыривают камни.
— Мы их собираем и моем,— сообщает Аня,— вымоешь, и они
блестят.
— А я нашел два драгоценных,— сообщает Эрик.
— А где Петя? — спрашиваю.
— Читает.
Аня в Мишином свитере. Дотрагиваюсь до ее носа — теплый.
— Ты не устала?
— Устают-то старые, а я молодая,— заявляет она,
выковыривая очередной «драгоценный» камень.
— И я молодой, и я! — подхватывают Эрик с Мишей.
Оказывается, они вполне совместимы. Миша, занятый
рисованием, успокоился, и Эрик, с которого сняли груз
обязательств вместе с триоксазином, пришел в себя. И
возник нормальный контакт. Значит, дело было не в
конфликте противоположных характеров, а в столкновении
напряженных, неестественных для каждого состояний.
Соответственно и Наташа подружилась с Лидой. Теперь им
не нужно быть ежесекундно настороже. Петя читает;
устроившись в углу, на кровати. Над кроватью — Мишин
рисунок. Парусная лодка. Несколько точных штрихов
образуют лодку, парус не прикреплен к ней, он на отлете
и это создает впечатление движения. Море тоже не
нарисовано, но поверх дна лодки три цветных дуги — парус
колышется на волнах. И над всем этим — оранжевый круг:
то ли луна, то ли солнце. Условность графики здесь — от
«наблюденности» картины. Это не иллюстрация к сказкам
Пушкина, это то, что Миша видел своими глазами, и в то
же время воплощение его мечты о свободе, легком
скольжении в волнах мира — по глади вод.
— А это что за рисунок? Какая-то избушка, из-под нее —
красное пламя. Не Мишин почерк.
— Соседки. А как ты догадалась, что рисунок не Мишин? —
удивляется Наташа.
— Невыразительный. Линия вялая, контурная, так рисуют
отличницы в школьных альбомах. Контур, а внутри контура
раскраска. А посмотри на Мишины дома — они все разные.
Потому что он идет не от стереотипа, а от собственных
наблюдений. Вот, например, этот: он точно похож на
цыганский, ближний к морю. Дом с флюсом.
Деревянный дом из горизонтально сложенных досок распух с
торца. Может, дом был еще сырой, когда цыгане вдвинули в
стену огромный шкаф или буфет?
Дети мирно сидят у калитки, делят «драгоценности»
поровну.
— Идиллия! — провозглашает Лида. Кто бы мог подумать:
целый вечер вместе, и ни намека на ссору. Может, ты и
права — нужно было сразу отстать от ребенка.
— Не знаю. Модальность к прошлому не применима. Если
стало хорошо, значит все шло правильно.
Мама, зачем мы тебе?
Мы возвращаемся домой. С моря веет водорослями, ветер
бьет в лицо.
— Ты читала Золя?
— Читала.
— Я лично ничего там не понял.
— Так зачем же ты тогда читал? Шел бы домой.
— Я же тебе мешаю!
Петя шепотом повторяет фразу «я же тебе мешаю», словно
пробует ее на слух, фальшиво звучит или нет.
— Я заметил одну вещь, - говорит он - когда я кричу, у
меня лицо в одной позиции - грозной, а потом я отвернусь
и повторяю выражение лица и слова.
— Зачем ты это делаешь?
— Привычка. Это плохая привычка, как по-твоему.
— Нормальная. Привычка как привычка.
Ветер разогнал всех по домам, даже цыгане скрылись,
входная дверь, которая всегда отворена, теперь закрыта.
За окном ненастье, а у нас уютно, тепло.
— Давайте потушим свет и посмотрим в окно! — говорит
Петя. Зыбится вода в бассейне, шуршат листья плюща на
стволе клена, ветки сливового дерева бьются в стекло,
словно просят приюта.
— Пить, есть! — требует Аня.
— Только я сам сделаю глазунью,— Петя бежит на кухню. Я
за ним. У нас капризный баллон с газом, я боюсь
подпускать к нему Петю.— Ты зажги и иди,— Он уже принес
яйца из холодильника, поставил сковородку на конфорку.—
Правда, заниматься домашним хозяйством важней, чем
учиться в школе? В школе этому не учат,— говорит Петя,
довольный тем, как ловко он расколол яйцо в ребро
сковороды — желтки уцелели.— Здорово же ты слепила эту
тетку с кошкой! Мам, зачем мы тебе?
— Как это зачем?
— Если бы нас не было, ты бы стала знаменитым
скульптором. А из-за нас у тебя времени нет. Ты перелей
все свои работы в бронзу, они же пропадут!
— Хорошо, что вы мне дверь открыли.— Аня прослышала о
нашей беседе и уже тут как тут.
— Какую дверь? — не понимает Петя.
— Нашу. Если бы вы мне дверь не открыли, я бы к вам не
попала.
— Ань, ты к нам не пришла, тебя мама родила.
— Нет. Я сама пришла,— утверждает Аня.
— Ну ладно, сама,— кивает Петя. У него уже глазунья
готова — охота спорить! — Мам, а почему мужчины не
женятся на мужчинах, а женщины на женщинах?
Я пожимаю плечами. Стоит промедлить, как у Пети уже
готов ответ:
— Потому что у мужчин с мужчинами детей не будет, а у
женщин с женщинами их будет слишком много. Ну что,
находчивый ответ?
— Вполне. Неси хлеб.
Мы чинно восседаем за столом. Нахваливаем Петину
глазунью.
— Петь, у меня индея: а давай пусть мама с папой будут
работать, а мы каждый день будем пирожные есть!
— Индея-то хорошая, но неправильная. От пирожных ты
растолстеешь, и никто на тебе не женится.
— А ты?
— Так уж и быть, женюсь,— смеется Петя.
дальше
|
