|
Ежевика в Набрани
Дачное место, неподалеку от Баку, называлось Набрань.
Говорят, теперь там много туристов, дачников. В мои
детские годы Набрань не была обжита. Дикий лес, рощи
грецких орехов, оливковых деревьев, река в лесу, море с
хрустящим под ступнями берегом — всевозможные ракушки,
мелкая галька, песок.
Набрань — рай на земле. Мы с Марой вкушали его плоды как
в прямом, так и в переносном смысле.
Утром, не успев продрать глаза, мы убегали за калитку.
Бесстрашные амазонки, мы рыскали по лесу в надежде найти
что-то. Но что?
«Давай обрыскаем под батареей», — как-то предложила
дочь. На вопрос, что она намеревается там найти, дочь
ответила неопределенно.
Она не знала, и мы с Марой не знали тоже. Первая находка
— грибы. Прежде грибы мы видели только сушеные, их
присылала тетя из Саратова. А тут — живые, и росли они
на стволе поваленного карагача. Их было подозрительно
много, и Мара сказала: «Поганьё!»
Оказалось — настоящие опенки. Съедобные. И мы их нашли!
Два дня ели, угощали всех соседей. Насладились полезной
находкой, что дальше?
Решили изменить маршрут поисков, двинулись за огороды, в
поле. Верблюжьи колючки зигзагами торчали из
растрескавшейся глинистой почвы. На этом поле ничего не
найти.
Но что это? Колючий кустарник с выгоревшими бесцветными
листьями усеян черными и фиолетовыми ягодами.
— Это отрава, не прикасайся! — предупредила Мара.
Сколько же этой отравы, и какая она красивая! Тайком от
Мары я сорвала две ягоды, спрятала в карман. Вдруг Мара
ошиблась — назвала же на съедобные грибы поганьем.
И точно. Хозяйка сказала, что это ежевика. Прекрасная
ягода.
Мы с Марой паслись за огородами, я собирала — мне
запретили есть с куста, а Мара набивала полный рот,
глотала ежевику не разжевывая, и ничего с ее животом не
делалось. Это было неиссякаемое поле,
скатерть-самобранка, разве что варенья оно не варило.
Варенье наварила бабушка из собранных ягод.
На следующий год, как только прибыли в Набрань, мы с
Марой бросились на наше поле.
Оно было перепахано, в комковатой земле росли зеленые
листья. Ни верблюжьих колючек, ни кустика ежевики.
Запаханные наши с Марой угодья — первое острое чувство
утраты. Мара выдернула из земли листья вместе с чем-то
бурым.
— Свекла, гадость какая, — хоть бы морковку посадили.
Но мне не хотелось морковку, а реквием по ежевичному
полю я исполнила тотчас, вернувшись на дачу. Это был
рисунок чернилами, я его не помню, но помню, с каким
остервенением (другого слова не подберешь) я рисовала.
Перо продирало бумагу.
Рисунок Мара сдала учительнице по рисованию. Им задали
тему «Лето». Рисовать Мара не любила.
«Сойдет и твоя мазня», — сказала она.
И поплатилась за подлог. Ее выбрали художником в
стенгазету.
— Я просила тебя стараться. Просила? — кричала она на
меня.
Больше моих рисунков она не сдавала. Из художников ее
уволили быстро. Да и я не стала художником.
"Евгений Онегин" и заяц в профиль
В детском творчестве мы почти всегда имеем дело с
«комментированием». Вот рисунок пятилетнего Саши. На нем
— два лица-овала, вверху — оранжевый, с красными точками
глаз в голубом ожерелье, оранжевым носом и ртом с
черными зигзагами — зубами; внизу — с красными глазами,
носом и ртом восьмеркой. Что это такое? А вот что:
«Знак, что надо чистить зубы».
«Человек вверху — четырнадцать раз (число слез, и,
значит, не ожерелье, а голубые слезы из зареванных
красных глаз) чистил зубы, все остальное — не чистил,
потому зубы болят и он плачет. Человек внизу — восемь
раз не чистил зубы, а остальное — чистил, потому он
веселый. Рот восьмеркой — потому что восемь раз не
чистил, а зубов черных не нарисовано — потому что нижний
чистил зубы чаще верхнего, и они у него не почернели».
Поняли бы вы замысел пятилетнего автора рисунка, если бы
он не рассказал нам, что все это значит?
Замысловатость цифровых расчетов — свидетельство того,
что ребенок осваивает азы математики, учится составлять
задачи.
Снабдив графический лозунг соответствующей подписью, мы
получили бы оригинальный плакат на сангигиеническую
тему. Любому ребенку, пришедшему в поликлинику, он был
бы интереснее тех картинок, что висят у нас в детских
медицинских учреждениях.
Пятилетний Илюша К. нарисовал куб в виде развертки. Как
он додумался до развертки? А просто — поворачивал куб
разными гранями и пририсовывал по грани.
Огорчился ли он, что у него не вышло похоже? Нисколько!
Он убежден, что вышел в точности такой куб, как в
натуре.
Истоки всевозможных «измов» — в детстве. Думаю, Брак и
Пикассо ничего не выдумали — в основе лежал их детский
опыт. Иначе бы возникновение кубизма как течения не было
бы органичным для искусства.
Как-то я составила список всевозможных течений в
изобразительном искусстве и отобрала детские работы,
строго отвечающие принципу каждого из течений. Это было
убедительное зрелище.
Дети лепят людей без ступней и ладоней. Почему? Разве
они, такие наблюдательные, их не видят?
Видят — и не придают им значения. Одна мама рассказывала
мне, что ее дочь упорно не рисовала пальцы на руках
человека. Мама была образованной и знала, что это
трактуется как отсутствие контактности. Но стоило
поиграть с дочерью в волейбол, как на рисунке объявились
пальцы. Что говорит, разумеется, не о нарушенном и
восстановленном контакте, а лишь о том, что девочка,
подкидывая и ловя мяч, «осознала» свои руки и они тут же
выявились.
Мане не удалось нарисовать человека с натуры. Вышло
непохоже. И вот как она отреагировала на неудачу: утром
спросонья нарисовала серию рисунков про человека,
который пришел к художнику.
 «Приехал
в чужую страну незнакомец. Зашел к художнику. Художник
нарисовал его портрет и выдал ему. А он закричал: что ты
нарисовал! Ведь у меня рот намного ниже! Что я за урод!
Я не такой!
Пошел к своему знакомому домику. Попросил его: «Открой
дверку!» Тот открыл — он вошел в комнату, смотрел
телевизор, ходил там и пел. Он пытался изобразить
нормального человека».
После того как человека нарисовали не таким, он перестал
быть самим собой, допортретным. Потеряв себя по вине
бездарного художника, ему осталось одно — изображать из
себя нормального человека.
Вот насколько значимо для ребенка искусство! Оно
одушевлено и имеет власть над людьми!
«Изобразительные» дети любят «рассказывать» свои
рисунки, но они понятны и без комментариев. Передо мной
три рисунка шестилетней дочери, нарисованных друг за
другом. На первом — девочка в коляске выронила мяч из
рук. Для того чтобы нарисовать падение мяча, выдуман
такой ход: один мяч — вровень с коляской, другой, копия
первого — у колес. От первого мяча ко второму —
дугообразная стрелка, указывающая, что мяч падает сверху
вниз. Она не знала, как изобразить движение мяча.
Следующий лист — две девочки крутят веревочку, а мальчик
подпрыгнул. Мальчик висит над веревочкой, видно, что он
прыгает. Изображены предметы (девочки), относительно
которых предмет движется.
Третий рисунок — мяч летит в воздухе. Видно, что он
летит. Потому что нарисованы два мальчика в профиль с
поднятыми руками: один уже бросил мяч, а второй
готовится его поймать.
Можно было бы ограничиться и формальным обозначением
движения. Ребенка это не устраивает. Он рисует, чтобы
понять и выразить осмысленное. Третий рисунок
удовлетворил дочь.
А вот анекдотическая история про связь слова с
изображением.
Читаю «Евгения Онегина» с иллюстрациями Н. В. Кузьмина.
На обложке Татьяна в кресле и коленопреклоненный Онегин.
Маня просит почитать вслух. Но стоило начать, как она
прервала меня.
— Подожди! Не читай, я бумагу возьму.
Неужели она что-то уловила в тексте и это «что-то»
собирается нарисовать?
— Все, давай дальше.
Маня — за столом, спиной ко мне. Читаю, как Онегин
собирается на бал. Наверное, думаю, она рисует бал. Но я
ошиблась.
В кресле, в профиль, сидит заяц — Татьяна, а у ее ног
Онегин — мышка. Был ли «Евгений Онегин» виной тому, что
Маня впервые в жизни нарисовала зверей в профиль?
Неужели стих (его вдохновенная строфа) толкнул мою дочь
на открытие? Под первую встречу Татьяны с Онегиным она
нарисовала целый выводок мышей и армию зайцев, теперь
изображенных зеркально.
Благодаря «Евгению Онегину» Маня сделала скачок от
фасового изображения к профильному, затем она поняла,
что можно развернуть изображение на 180 градусов и
показать его противоположную сторону, затем закрепила
открытие «тиражированием» За двадцать минут под чтение
«Евгения Онегина» она из раба двухмерного пространства
превратилась в его властелина.
Подозревал ли Н. В. Кузьмин, что иллюстрированный им
«Евгений Онегин» откроет новую эру в творчестве девочки
Мани?
Деревья на ветру
Дочь беспрестанно рисует. Все рисунки она показывает
нам. Мы ее хвалим, и есть за что.
Ее девочки с волосами до плеч — автопортреты, хотя она и
не замышляла рисовать себя. Просто все выходят похожими
на нее — веселые, с челкой, с глазами вразлет, бегают,
прыгают, варят обед, гуляют по лесам с зайцами и мышами,
с котами и тиграми. Вечное обилие народу в нашем доме
определило наполненность композиций — все семьями, люди
и звери, все втянуты в общий хоровод жизни.
Но вот однажды она сказала:
— Я разучилась рисовать.
Я решила, что ослышалась. «У меня больше не выходит, как
раньше», — уточнила она. На ее языке это значило: «Я
разучилась дышать».
Оказалось, дочь жаловалась не понапрасну. В тех
рисунках, что предшествовали открытию «Я разучилась
рисовать», пропало существенное — целостность. Значит,
ребенок может оценивать себя, стало быть, ведает, что
творит.
«Плохие» рисунки — следствие внутреннего разлада.
Негармоничное, разорванное выходит из-под рук тогда,
когда дети либо больны, либо по какой-то причине теряют
целостное видение мира, и всё начинает «сыпаться»:
рисунок превращается в набор необязательных элементов,
каждый из которых может быть и удачным, но вместе они не
образуют художественного целого.
— Не рисуется — лепи, — предложила я ей. — Не
обязательно все время рисовать.
И Маня увлеклась лепкой. Дом заполняли собаки. Их было
великое множество, с вытянутыми носами, остроухих,
спящих в коробках, сидящих под столом на половике из
пластилина, — натуральные собаки, все одной, неизвестной
породы. Затем в пластилин стали внедряться гвозди,
скрепки, нитки — все, что попадалось под руку,
становилось деталью очередной «скульптуры». Я принесла
глину домой и вдруг заметила, что у Мани замашки
монументалиста: она все лепила огромным, ангела — так с
крыльями величиной в ладонь, высоченное привидение.
Глины хватило на пару дней. Затем, за неимением глины,
она стала вырезать из бумаги и клеить здоровенных мышей
и ворон, дом с трубой и т. д.
Сообразила бы она без моей подсказки взяться за лепку?
Как случилось, что дочь в свои пять с половиной лет
обнаружила творческую несостоятельность?
Случилось так потому, что она вдруг задумалась не о том,
что изображает, а о том, как это «что» изобразить. И
растерялась. Новое средство — скульптура — помогло ей
иначе осмыслить форму.
Скульптура — прекрасный предмет для вникания в
подробности. К тому же в ней нет обязательного
объединяющего начала для множества предметов. Собака
может быть одна, и мышка одна, это уже вещь, с нею можно
играть, определять собаку на ночлег, кормить слепленной
сосиской. С рисунком — не поиграешь.
 Наигравшись,
Маня снова вернулась к рисованию. Рисунки изменились. В
них появилась пластика. Практически к шести годам дочь
достигла полной свободы в воплощении замысла. Дальше
новый рубеж — переход к живописи. Цветные фломастеры,
которыми она пыталась передать живописное пространство,
быстро были вытеснены акварелью. Пошла череда пейзажей.
Деревья — кроны, надетые на стволы, как меховые шапки,
между ними — оранжевая река, в ней плавает солнце — небо
оранжевое, и вода оранжевая — в ней отражается солнце.
Пошли живописные портреты — огромные, на ватманский
лист.
Она определенно понимает, что делает, но не понимает,
почему она так делает, почему уходит от графики к
живописи, почему ее уже не устраивает черно-белое
пространство.
Этот пример последовательности, открытого творческого
акта.
С сыном — иначе. Подготовительные этапы он проходит как
бы в уме. Не знаю, как Федя пришел к новому для него
языку выражения, но вижу готовый результат.
Пейзаж: на переднем плане высокие муравейники, вокруг
кружатся черные птицы-галки, в углу — черное солнце.
Второй пейзаж — «Деревья на ветру» — выполнен черной
тушью и охрой. В нем передано тревожное состояние
природы, ее беззащитность перед стихией. Обе работы
выражают эмоциональное состояние.
Проходит полгода — появляется иная графика, жанровая:
дама, лежащая в кресле, мальчик, играющий на виолончели,
грустный скрипач с огромной головой и маленькой
скрипочкой. Затем следуют жанровые композиции.
По рисованию у него, как и у Оли В., — тройка, однако на
любовь к рисованию тройка не влияет. Если он подолгу не
прикасается к бумаге, значит, в нем зреет что-то,
неизвестное ему самому.
Маня моделирует мир. Она вольно обращается с ним,
прибавляет к нему то, чего, по ее мнению, не хватает, и
устраняет лишнее.
Сын, напротив, осмысляя реальный мир, дает ему прежде
всего нравственную оценку.
Оба ведают, что творят.
Если у детей, воспитанных в одной семье, столь разные
способы осмысления мира — как же внимательно следует
относиться к чужому ребенку! О нем мы знаем куда меньше,
чем о своих детях.
Глаз - ватерпас!
Я уже упоминала о том, что совмещение разных проекций в
пределах одного рисунка — частое явление.
Фронтально изображено то, во что (или на что) дети
смотрят сверху, — бассейн с рыбками, цветочная клумба,
карусели и т. д. Предметы или под ногами — лужа, озеро,
клумба, или на них надо смотреть сверху. Вспомните:
ребенок стоит над аквариумом на табуретке или на
цыпочках — фронтальный вид его не удовлетворяет. Или он
сидит верхом на карусельной лошади, карусель описывает
круг за кругом — конечно же она круглая, и ребенок
никогда не изобразит ее в виде эллипса, какой она
видится со стороны.
Процесс видения — сложный, в нем участвуют на равных и
зрение, и мозг. На нашей сетчатке отражается лишь
двухмерное пространство, а объемным оно становится
благодаря генетической памяти. Наш мозг не копирует мир,
а создает его образ. Присмотритесь: какой вы видите,
например, чашку? Усеченной полусферой. Сознание
достраивает чашку до целой, объемной. Потому что в нашей
памяти живет образ чашки.
Академик Б. В. Раушенбах в книге «Общая теория
перспективы» подошел к проблеме восприятия и отражения
как математик. С помощью графического анализа он
показал, что с близкого расстояния мы видим мир в
обратной перспективе. В одном из интервью он, в
частности, говорил:
«Смотрите внимательней, и вы увидите мир таким, каким
впервые его узнали ребенком. Да, в обратной перспективе,
правда в очень слабой степени...
Только в детстве мы видим мир «своими» глазами. Потом
наш взгляд корректируется: кино, фотография,
телевизионное изображение — все они «работают» по
законам строгой линейной перспективы. Наш мозг уже
привык к этому и не «замечает» искажений...
Знаете, я научился смотреть в обратной перспективе...
— Как в детстве?
— Да, как в детстве.
— Зачем?
— Любопытно. Любопытно увидеть мир таким, каким впервые
узнал его ребенок».
Об этом же еще в 1919 г. писал П. А. Флоренский .
Приведу отрывки из его работы «Обратная перспектива».
«...Рисунки детей, в отношении неперспективности, и
именно обратной перспективы, живо напоминают рисунки
средневековые, несмотря на старание педагогов внушить
детям правила линейной перспективы; и только с утерею
непосредственного отношения к миру дети утрачивают
обратную перспективу и подчиняются надетой им схеме.
Так, независимо друг от друга, поступают все дети (здесь
и далее курсив мой — Е. М.). И значит, это — не простая
случайность, и не произвольная выдумка какого-то
византийствующего из них, а метод изобразительности,
вытекающий из характера воспринимательного синтеза мира.
Так как детское мышление — это не слабое мышление, а
особый тип мышления, и притом могущий иметь какие угодно
степени совершенства, включительно до гениальности, то
следует признать, что и обратная перспектива в
изображении мира — вовсе не есть просто неудавшаяся,
недопонятая, недоизученная перспектива линейная, а есть
именно своеобразный охват мира, с которым должно
считаться, как с зрелым и самостоятельным приемом
изобразительности, может быть — ненавидеть его, как
прием враждебный, но, во всяком случае, о котором
приходится говорить с соболезнованием или с
покровительственным снисхождением».
«...Историческое дело выработки перспективы шло вовсе не
о простой систематизации уже присущего человеческой
психофизиологии, а о насильственном перевоспитании этой
психофизиологии в смысле отвлеченных требований
миропонимания, существенно антихудожественного,
существенно исключающего из себя искусство, в
особенности же изобразительное».
«...Потребовалось более пятисот лет социального
воспитания, чтобы приучить глаз и руку к перспективе; но
ни глаз, ни рука ребенка, а также и взрослого, без
нарочитого обучения не подчиняются этой тренировке и не
считаются с правилами перспективного единства».
Мой друг художник рассказывал, как они с сыном вышли на
море. До этого сын не видел моря.
— Где море? — спросил он, глядя на море.
И художник увидел море глазами сына — это была ровная,
прямая стена. И только подойдя к самому берегу, он
увидел водную, морскую плоскость — в тот день море было
спокойным. Между прочим, и пилоты сверху видят землю не
круглой, а вогнутой чашей.
«Вавилонские и египетские рельефы не обнаруживают
признаков перспективы, как не обнаруживают они, впрочем,
и того что в собственном смысле следует называть
обратной перспективою; разноцентренность же египетских
изображений, как известно, чрезвычайно велика и
канонична в египетском искусстве; всем памятна
профильность лица и ног при повороте плечей и груди
египетских рельефов и росписей. Но во всяком случае в
них нет прямой перспективы, между тем поразительная
правдивость портретных и жанровых египетских скульптур
показывает огромную наблюдательность египетских
художников, и если правила перспективы в самом деле так
существенно входят в правду мира, как о том твердят их
сторонники, то было бы совершенно непонятно, почему не
заметил перспективы и как мог не заметить ее изощренный
глаз египетского мастера. С другой стороны, известный
историк математики Мориц Кантор отмечает, что египтяне
обладали уже геометрическими предусловиями перспективных
изображений. Знали они, в частности, геометрическую
пропорциональность и притом продвинулись в этом
отношении так далеко, что умели, где требуется,
применять увеличенный или уменьшенный масштаб» (П. А.
Флоренский).
Старые мастера не были ни наивными, ни неумелыми.
«Пространство с его извивами древнего египтянина вовсе
не интересовало, не интересовало и древних греков, и
живописцев Индии и Ирана. Их не беспокоил всегда
тревожащий нас вопрос: что подумают?» (Б. В. Раушенбах).
Вот и детей нисколько не заботит, что о них подумают.
Они рисуют, чтобы понять и передать осмысленное. Кстати,
гораздо реже дети передают эмоции. Это на нас их работы
оказывают эмоциональное воздействие — они радуют или
смешат, но непременно удивляют нас.
Как-то я разложила перед детьми открытки из набора
«История корабля». Мы долго «изучали» строение кораблей,
после чего я перетасовала открытки и предложила каждому
вытянуть одну, как билет на экзамене.
Разумеется, было предложено вылепить по
«экзаменационному» кораблю — к концу занятий мы имели
шанс обзавестись солидной флотилией.
Открыточные корабли были плоскими, несмотря на цветной,
добротный рисунок.
Каково же было мое удивление, когда все, как один,
вылепили только видимую сторону — вместо кораблей у них
вышли ажурные рельефы. Корабли не стояли, флотилии не
получилось.
— А там-то что? — указала я на другую, пустую сторону.
— Ничего.
— Но корабли-то целые, значит, весла должны быть по обе
стороны. (Весла у всех были только с одной стороны.)
— Они нарисованные, и с той стороны ничего нет. Для
убедительности дети повернули открытку — там,
разумеется, ничего не было.
Так я их и не переубедила. Почему по фотографии (я
иногда практикую «перелепливание» с фотографий, это
развивает пространственное воображение) они лепят
объемные предметы, а по цветному рисунку - нет? Почему
они не могут воссоздать оборотную сторону нарисованного
предмета?
Каковы корни детского творчества? Я часто думаю над
этим, обнаруживая в детских работах архаику древних
наскальных изображений, условность, символику арабской
вязи и «ковровых узоров». Творчество детей мифологично и
тем сродни древним культурам, а их геометрия напоминает
египетскую.
Поиск заглавного смысла, поиск структуры мироустройства,
поиск правды (что важнее, то и .размером больше), с
одной стороны и стремление к правдоподобию реальной
жизни — с другой. Не имея реального культурного опыта,
дети заново открывают мир. И своими открытия ми
подтверждают органичность, естественность созданной
человечеством культуры.
Чего не было в детстве, что через детство не прошло —
того и нет в культуре. Детство не отравлено
массово-усредненным взглядом на мир, и потому явления
маскультуры временны и преходящи. Детство не знает
угодливости и фальши, — значит, не может быть
долговечной культура, в основе которой эти качества.
«Я верю и исповедую, что в начале было детство, когда
каждый из нас был гениален, — сказал Н. В. Кузьмин в
одном из последних писем ко мне. — У вас есть своя
собственная страна, которую вы обязаны возделывать».
И я следую его завету.
Мне нравится возиться с такими маленькими
Неправда, что детям все легко. С момента появления на
свет они заняты познанием через себя мира и борьбой со
злом мира через борьбу со злом в себе.
Они плачут по ночам, плачут, когда их внезапно оставляют
одних, капризничают, попав в чужую, незнакомую среду.
Когда говорят о моцартовской, пушкинской легкости, то
имеют в виду гениальную гармонию их творений. Но кто
скажет, что жизнь Моцарта, Пушкина была безмятежной?!
Моцарт, Пушкин и дети стремятся к чистому,
незамутненному высказыванию и, преодолевая тьму,
стремятся к свету, красоте. Красота — эстетическая и
этическая категория одновременно. Образ чистой красоты
влечет к себе детей и гениев мировой культуры. Я не верю
в детскую заурядность.
— Неужели вам нравится возиться с такими маленькими? —
удивляется бабушка Маши, той, что подружилась с Авдием и
Гордеем. — Издалека ездить — и на такую работу! И чему
их можно научить? Я вот дочери говорю: зря ты это
затеяла, а она — вози, и точка. Вот и таскаемся.
Добрая бабушка с тромбофлебитными ногами и астмой возит
Машеньку издалека. И мне сочувствует — могла б найти
работу и посолиднее, и поближе к дому.
— Если что набезобразит, я сейчас: «Не повезу в школу».
И знаете, сразу смирная станет и ходит вокруг меня, что
вокруг елки, ластится. Такие они, бестии, хитрые.
— Они умные, — говорю я бабушке. — А уж ваша Маша!
Я рассказываю бабушке про Машу: какая она умница, и
умеет дружить, и старательная — тешу бабушкино сердце. И
ведь нисколько не кривлю душой.
В основном в студии московского клуба «Современник», где
я стала работать, дети чиновников средней руки и
технической интеллигенции. Небольшой процент детей (или
внуков) элиты. Здесь редко увидишь ребенка в рейтузах,
сосборенных на коленках, или застиранной байковой
рубашке.
К сожалению, администрация клуба не позволяет родителям
посещать занятия. Ожидая детей в холле (перед цветным
телевизором), они, разумеется, не получают никакого
представления о нашей совместной работе. В Химках у нас
была возможность постоянного общения с родителями. Это
очень помогало.
Но вот в класс пожаловал мужчина в дымчатых очках: «Я
отец Кати, меня интересуют ее успехи».
А у меня — 10 Кать. Отец Кати называет фамилию. Достаю
Катины рисунки с полки.
— Да не надо, — говорит он, — так, пару слов. Видно,
рассчитывал на краткую беседу с учителем, а теперь
жалеет тех минут, что предстоит ему провести в моем
классе. Стучит пальцем по циферблату.
Я не спешу. Перебираю Катины рисунки молча. Он смотрит
вместе со мной. Похмыкивает. Может, впервые увидел
рисунки своей единственной дочери?
— Катя неуравновешенная, ее воспитывают две бабушки с
разными характерами, соответственно она все время как
меж двух огней. Отсюда капризность, вспыльчивость. Но
она добрая по природе, ее стремление — все утрясти,
успокоить. Однако ее миротворческая сущность входит в
конфликт с домашним воспитанием, где преобладает, с
одной стороны, деспотизм, с другой — полная
вседозволенность.
— С чего вы это берете? — Катин отец отшатнулся от меня.
— Из текста рисунков, где постоянный композиционный
повтор: одна фигура в центре, две остальные — удалены,
как бы отброшены в стороны от центральной. То же — и в
лепке. Катя пытается осознать, описать сюжет. Жизнь с
бабушками без родителей. Осознанное легче переносить,
терпеть.
— Но тут же нет двух бабушек!
— Они обозначены. Спрятаны за сказочными персонажами,
цветами или даже ящиками. Детям свойственно переназывать
предметы, табуировать — переименовывать одно в другое.
— А почему вы считаете, что эти... эти... — папа долго
подбирал слово, — чертики — бабушки, а не папа и мама?
— Потому что папу и маму дети называют в открытую, их
они умеют рисовать. Вас с женой на рисунках нет. Значит,
вы чрезвычайно мало бываете с Катей.
— Вы — гадалка! Мы с женой действительно загружены
работой. Девочка с бабушками, поочередно, то у одной, то
у другой. Моя мама крутая, а жены — слишком добрая. Так,
и что же делать с Катей?
— Забирайте ее к себе хоть на выходные.
— Это невозможно. Уикенды у нас плотно заняты — мы на
дипломатической службе.
— Тогда не знаю.
— Мне бы хотелось продолжить беседу, но время... —
указал он на бегущую по кругу секундную стрелку. — Я
считал, что здесь что-то вроде детского сада, ну,
попели-порисовали...
— Правильно, мы поем, рисуем, играем.
— Да, но вы столько знаете.
— Столько, сколько должна знать любая воспитательница
детского сада.
На это Катин папа понимающе усмехнулся. Видимо, он счел
мою реплику изъявлением скромности.
Папа Коли Т. озабочен воспитанием сына.
— Мне бы хотелось, чтобы Коляша вырос добрым. — У папы
пройдошистый вид этакого сентиментального жулика из
итальянских кинокомедий. — Коляша потерял горячо
любимого дедушку, моего отца, и вот уже год ребенок
лишен тепла и ласки.
— А вы, а ваша жена?
— Что я? Жена, правда, не работает, дома еще мать жены и
тесть, но поймите, этого мало, мало! В прошлом году нам
присоветовали одну женщину, которая, как нам обещали,
сможет компенсировать невосполнимую, конечно, утрату...
— Типа гувернантки? Знает европейские языки, играет на
скрипке и поет сопрано?
— Нет, ничего и близко к этому! Нам вот хотелось
простого человеческого тепла. Мы ей платили 220 рублей,
но она, понимаете, бездетная, не нашла подхода к Коляше.
— Вы хотите пригласить меня?
— Да. В любое время, жена всегда дома, никакой готовки,
прогулки, и лепить не надо, а вот чтобы было тепло
общения, чтобы мальчик вырос добрым, чутким...
— А сколько он тебе платить будет? — Борис Никитич до
слез смеялся над предложением. — Ты и детная, и с
подходом к детям. Меньше чем на тысячу не соглашайся! У
них, видимо, зона мерзлоты, все излучают холод, а тебя
нанимают растапливать льды. Напиши рассказ: «Жизнь
Коляши в морозильнике». Но для этого сначала проникни
туда. Помнишь, английский фильм, как под видом гувернера
в респектабельную семью просачивается разоблачитель
социальной несправедливости...
Посмеялись и разошлись... Телефончик, правда, папа мне
оставил. На черный день.
— Любопытный народец! — Борис Никитич пританцовывает на
месте. Холодно. Темно. Мы стоим на остановке, ждем
автобуса. — Заочно доверяет нам свои сокровища, а если
бы мы с тобой оказались вурдалаками?..
Мысль развить не удалось. Подъехал автобус и увез Бориса
Никитича.
Дома, только я села за машинку, явилась дочь с подарками
— рисунками, свернутыми в трубку и нанизанными на
проволоку:
— Выбирай — какой!
— В середине.
— А ты пока печатай, печатай, — как мясо с шампура дочь
снимает с проволоки скрученные рулоны. — Вот этот ты
выбрала? Мышка чистит зубы красной зубной пастой.
Подходит?
— Вполне.
Теперь она присоседилась с краешка стола, рисует.
— Похоже на гориллу?
— Похоже.
Дети мне никогда не мешают. Напротив, их присутствие
вносит в жизнь порядок. Вселяет надежду.
дальше
|
