|
Импринтинг
По пути от Риги до Тишупе с нами по соседству едет
черный коккер-спаниель. Дети тотчас становятся друзьями
с ним и его хозяйкой, девочкой лет четырнадцати. Можно
наконец выписать несколько страниц из «Автобиографии
Чарли Чаплина», что я безуспешно пыталась сделать с
первого дня приезда на взморье.
«Часто мимо нашего дома гнали овец. Как-то одна из них
вырвалась из стада и побежала по улице, к великому
восторгу прохожих. Я тоже смеялся, глядя, как мечется в
панике овца,— мне это показалось очень забавным. Но
когда ее поймали и повели на бойню, я вдруг ощутил всю
трагедию происходящего и в ужасе помчался домой к маме.
— Они ее убьют! Они ее убьют! — кричал я, обливаясь
слезами.
Этот неумолимый в своей жестокости весенний вечер и
смешная погоня еще долго не выходили у меня из памяти.
Иногда я думаю: может быть этот эпизод в какой-то
степени предопределил характер моих будущих фильмов,
соединявших трагическое с комическим».
В работе В.П. Эфроимсона «Биосоциальные факторы
повышенной умственной активности» мне впервые довелось
столкнуться с термином «импринтинг» и его расшифровкой:
«При всей необычной сложности психики человека некоторые
впечатления, восприятия, чрезвычайно избирательные,
подействовав в особо чувствительный период, оказываются
очень стойкими, подсознательно действующими в
последующей жизни».
Если история про отбившуюся от стада овцу предопределила
характер творчества Чарли Чаплина, то следующий эпизод
том же периода (видимо, это и был особо чувствительный
период) демонстрирует нам характер самого Чарли Чаплина,
не претерпевший никакой трансформации с пяти лет.
Когда Чарли было пять лет, его мама, субретка, потеряла
голос. Кончился обеспеченный, спокойный период жизни
семьи.
«Я помню, стоял за кулисами, как вдруг голос матери
сорвался. Зрители стали смеяться, кто-то запел
фальцетом, кто-то замяукал. Все это было странно, и я
совсем не понимал, что происходит. Но шум все
усиливался, и мать была вынуждена уйти со сцены. Она
была очень расстроена, спорила с директором. Неожиданно
он сказал, что можно попробовать выпустить вместо нее
меня - он однажды видел, как я что-то представлял перед
друзьями матери».
Так Чарли впервые оказался на сцене.
«И вот при ярком свете огней рампы, за которой виднелись
в дыму лица зрителей, я начал петь популярную тогда
песенку «Джек Джонс». Не успел я допеть и половины
песенки, как на сцену дождем посыпались монетки. Я
немедленно остановился и объявил, что сначала соберу
деньги, а уж потом буду петь. Моя реплика вызвала хохот.
Директор вышел на сцену с платком и помог мне поскорее
собрать монетки. Я испугался, что он возьмет их себе.
Зрители заметили мой страх, и хохот в зал усилился,
особенно когда директор ушел за кулисы и я бросился за
ним. Только убедившись, что он вручил их матери, я
вернулся и закончил песенку. Я чувствовал себя на сцене
как дома, свободно болтал с публикой, танцевал, подражал
известным певцам, в том числе и маме, исполнив ее
любимый ирландский марш. Повторяя припев, я по наивности
изобразил, как у нее срывается голос, и был несказанно
удивлен тем, что это вызвал у публики бурю восторга.
Зрители хохотали, аплодировали и начали снова бросать
мне деньги. А когда мать вышла на сцену, чтобы увести
меня, ее появление вызвало гром аплодисментов. Это было
моим первым выступлением на сцене — и последним — моей
матери».
У другого мальчика позор матери мог вызвать приступ
безутешного горя. Чарли же не только заменил мать на
сцене, он еще и спародировал срыв ее голоса. Для него,
артиста, не существовало ничего, кроме публики. Ее надо
было покорить, и он ее покорил. С той же напористостью и
непринужденностью он потом покорит весь мир.
Чарли прервал свое выступление, чтобы собрать монетки.
Позже он откажется снимать фильм, пока не получит аванс
в 10 000 долларов. Проведя все детство в бедности, он
возненавидит бедность. «Она меня ничему не научила и
лишь извратила мои представления о ценностях жизни,
внушив неоправданное уважение к добродетелям и талантам
представителей так называемых высших классов общества».
Сам же он создаст бессмертный образ бродяжки, жителя
ночлежных домов. Комическое и трагическое, смешное и
грустное - в одном лице.
Можем ли мы, родители, угадать этот особо чувствительный
период в жизни своих детей?
«Помнишь, как мы были далеко и пили лимонад, лежа на
травке?» — Петя часто вспоминает этот момент, для нас с
мужем, пожалуй, ничем не примечательный. Играли в
волейбол на лесной поляне, а потом кто-то из
волейболистов угостил лимонадом. Что тут особенного? А
на Петю это произвело неизгладимое впечатление. Ощущение
блаженства — из чего оно складывалось? А вот из чего: мы
все втроем, Ани еще нет, все внимание на него, Петю,
папа и мама молодые, ловкие, бьют по мячу и не
промахиваются, он сидит в стороне, на опушке леса —
главного компонента блаженства, следит за игрой, и в
довершение всего, неожиданно — любимый лимонад. «Мне
снился сон. Снилось, что в лесу круг, а на нем дети
катаются, и я с ними катаюсь и пою»,— это также из
четырехлетнего возраста, то же ощущение блаженства. Лес,
в лесу круг, все катаются, и он катается и поет. От
счастья.
Похожее чувство вызывала у меня в детстве глава в книге
«О девочке Маше», где описывалось, как к девочке Маше
пришли друзья на елку. К сожалению, а может быть, и к
счастью, больше мне никогда не попадалась в руки эта
книга. Но я хорошо помню, как все внутри обмирало,
стоило взглянуть на рисунок, изображающий елку и хоровод
детей. Рисунок предварял рассказ, и я долго медлила
перед тем, как приняться за чтение, все смотрела на
картинку, а душа сжималась.
Рождение Ани, ее появление в нашем доме совпало с
периодом болезней сына. Он тяжело болел, казалось, его
оставляют последние силы. «Я не хочу жить»,— говорил он
тогда,— я не могу жить такой разбитый».
Мы боялись за него, боялись, что отныне все тяжелое
будет ассоциироваться у него с появлением сестренки.
Ведь действительно — не будь ее, мы бы с самого начала
отнеслись к болезни гораздо внимательней.
Аня заразилась от него и тоже заболела. Когда Петя
увидел, как медсестра вкалывает иглу в крошечную Анину
попу, на его лице отразилось такое страдание, что я
поняла: жалость победит в нем ревность.
И все-таки неблагополучие того периода наложило
отпечаток на Петю. Меланхолия, которая охватывает его
вдруг, как бы ни с того ни с сего, уходит корнями в то
время.
«Так и хочется наплакать целое море, чтобы утонуть в
нем».
«Грустно существовать человеком» и т. д. и т. п. — это
все высказывания грустного периода его жизни.
Хвали нас, мама!
— Пока ты читала, я стих сочинил. Только записать нечем,
Давай я тебе скажу, а ты запишешь.
Я спешно достаю ручку и записную книжку из сумки. Где
мы, какая это станция?
— Вот ракета летит, вот пичуга. И цветок стоит. И нет
лучше друга, чем солнца луч, земля, небо. Или просто
кусок хлеба, или звезды, или луна, или муж, или жена,
или все, что на земле хорошим кажется мне. Ну как,
ерунда?
— По-моему, замечательно.
— Я тоже могу сочинить. Я сочиню, а ты меня похвалишь,
как Петьку? — Аня думает, морщит лобик, аж вся
покраснела от думанья, да ничего не придумывается.
— Мы не проехали,— спохватывается Петя и весьма
своевременно. Девочка с собакой, оказывается, уже сошла,
вагон опустел.— Я сейчас узнаю.
— Все в порядке, нам — через одну. Ну как, Ань,
придумала стихотворение?
— А за анекдот похвалишь? — спрашивает Аня.
— За какой?
— За червячный.
— Нет уж, за червячный мы тебя сто раз хвалили.
— А за рассказ про Францию?
— Это давай,— соглашаемся мы с Петей.
— Во Франции много всякой воды льется из фонтанчика
(пить бедняжка хочет). Там есть всякие баранки
(проголодалась, а в том конце вагона мальчик аппетитно
хрустит баранкой) и очень много там добрых (смотрит на
мальчика, может, угостит). Там еще растет клубника и
есть зрелая (у нас в саду растет клубника, Аня мечтает
сорвать ягодку, но я ей запрещаю под предлогом ее,
клубники, незрелости). Во Франции на клубнику льет
фонтанчик (хозяйка поливает клубнику из вертикального
шланга), клубника, представляешь, не земляника
(землянику мы собираем в лесу, это доступно, а вот
хозяйская клубника — запретный плод). Во Франции кнопок
у нас вот такая гора, представляешь себе такую гору (я
не прикрепила к стене некоторые Анины «шедевры»,
сославшись на отсутствие кнопок)? Я там с моим братиком
хожу. Там много всяких розочек. Там никого нету, кто
что-нибудь не разрешает (хозяйка всякий раз
предупреждает Аню, что к розам нельзя прикасаться, а Аня
не переносит запретов, сделанных в строгом тоне). Там
все разрешают, даже розы срывать. Я там в доме живу. Он
вроде тюрьмы, только с окошками (мне и в голову не
приходило сравнение нашего летнего дома с тюрьмой. А на
самом деле — серый прямоугольник «с окошками»). И у нас
там есть миллион игрушек (Аня временами сердится на
меня, что мы не взяли с собой все игрушки). Вот и все.
Ну как, хвалишь?
Чудо сколько наплела и не забыла, для чего она все это
плела — чтобы похвалили.
— Хвалю. Ты очень интересно рассказала про Францию.
— Больше хвалишь, чем Петьку?
— Одинаково.
Задумалась. Глаза хитрющие. Рот расплывается в довольной
улыбке — видно, оценила ситуацию: у Пети как-никак
складное стихотворение, а у нее — рассказ. Рассказ
сочинить проще, чем стихотворение, а хвалят одинаково.
— Это годится,— кивает головой.
Аня «умильная», мы с Петей пасуем перед ней и допускаем
массу педагогических промашек.
Тишупе
Сад у Гиты и Валдиса тоже в розах, но участок меньше, и
розы сконцентрированы на значительно меньшей площади,
отчего вся дача кажется букетом с белой сердцевиной —
домом.
Не знаю, что обозначает по-латышски «тишупе», но
фонетика слова соответствует характеру места: тише,
тишина, Тишупе.
Мартин, внук Гиты и Валдиса, ведет велосипед,
нагруженный нашими сумками. Стройный высокий мальчик,
выше Пети на голову, хотя они одногодки, с такой же
русой, выгоревшей на солнце головой, как у Пети. Мартин
— потомок викингов, плечистый, осанистый, а Петя —
отпрыск хилых интеллигентов, тощий и узкоплечий.
Подружатся ли они? Про Аню с Лигой ясно сразу: идут
дружно взявшись за руки — Анина белая ладонь в смуглой
пухлой Лигиной. Лига — стопроцентная девочка с тугими
каштановыми косичками до плеч, в юбочке и белых гольфах,
плотно обтягивающих округлые икры. А Аня, тщетно
пытающаяся превратиться в мальчика, желательно в брата
Петю,— в брюках и Петиной футболке, вдобавок со
стрижкой. Ее все принимают за мальчика, чем она
гордится. Аня уверена в том, что она станет мальчиком.
Поди объясни, что девочка, вырастая, все же не
превращается в мальчика.
Как я ни пытаюсь исхитриться, чтобы нарядить ее в
платье, ничего не выходит. Когда я придумала сшить Ане
на елку костюм Красной Шапочки, Аня согласилась, но при
этом прибавила: «Только я буду Красной
Шапочкой-мальчиком, под названием «Красный Шап».
Я знаю несколько семей, где старший сын и младшая дочь и
где та же проблема — сестра хочет быть во всем подобной
брату.
Как правило, это проходит само собой, если на этом не
концентрироваться и в то же время не поощрять эту игру.
В три года Петя наслушался мата во дворе и все это
выдавал дома. И не только дома. Безусловно, ничей слух
эти выражения не ласкали. Но мы решили не обращать
внимания, не вступать не в какие разъяснительные беседы.
Слова, не имеющие хождения дома, где ребенок проводит
большую часть времени, быстро выходят из обихода. Петин
матерный период продолжался пару месяцев. И прошел.
— А в вашем лесу есть грибы? — спрашивает Петя у Гиты.
— Есть. Мартин сводит тебя в лес, если мама разрешит,
Мартин у нас с семи лет сам ходит в лес.
В Латвии детей воспитывают иначе, чем у нас. Воспитание
строгое, слово «нельзя» не подлежит обсуждению. У
ребенка есть свои обязанности, и он выполняет их без
напоминаний. Мартин, например, ездит на велосипеде на
почту, за молоком, помогает Гите по саду. Ни Мартин, ни
Лига ни разу не вмешались в разговор взрослых. Их не
пичкают, с ними не обсуждают меню. Что дали — то и едят.
Не нравится — до свидания. Над ними не квохчут. О них
мало говорят. О цветах говорят чаще.
Гиту у ворот поджидают две девочки. Они собираются на
день рождения к однокласснику, и им нужны две розы. Гита
проводит девочек к цветам, срезает две высокие розы, на
выбор, долго объясняет, как называется каждая роза, и
девочки уходят счастливые.
— Мам, а зачем здесь столько цветов? — спросил один
московский мальчик свою маму.
— Для красоты.
— А какая от красоты польза? — спросил мальчик.
За домом яркая зеленая лужайка. По ней нельзя ходит.
Кажется, какой бред: трава — и не ступи на нее.
А это особый сорт травы, ее Гита и с Валдисом высеяли
весной. Изумрудная, ровно остриженная, она образует
правильный прямоугольник, пересеченный диагональю —
дорожкой. Ни Лиге, ни Мартину не приходит в голову
спросить, почему нельзя ее топтать. Потому что она
особенная, на нее надо любоваться.
Мы привезли с собой коробку пластилина. В Латвии
пластилин плохой — мягкий и «пачкучий», к тому же
каких-то грязных цветов. Так что наш пластилин
производит впечатление на детей.
Устраиваемся в саду, за столом.— Знаете, как сделать из
слона? — спрашиваю я детей.
Леплю муху, из мухи — зайца, из зайца — собаку, из
собаки кошку, из кошки — мышку, из мышки — слона. Мартин
следит за моими манипуляциями с интересом и пониманием,
а Лига не успевает замечать, как одно животное
превращается в другое - слишком быстро.
Петя глядит не на меня, а на Мартина. Если Мартину
понравится то, что я делаю, и я, таким образом, войду с
ним в дружбу, то и Пете будет проще подружиться с
Мартином. К тому же Петя любит меня и хочет, чтобы я
нравилась всем без исключения. Свои чувства он тщательно
маскирует, придавая лицу нарочито равнодушное, даже
скептическое выражение. Да и поза под стать: руки в
карманы, плечи приподняты,— бравый парень. А сам дрожит
— им с Мартином предстоит поход в лес за грибами. А ну
если Мартин наберет грибов — лес-то ему знаком, а Пете
не повезет, как с ловлей рыбы?
Аня отщипывает кусочек пластилина, вылепливает улитку.
— Улитку, это очень просто,— объясняет она,— берешь
кусочек, катаешь, закругляешь и вытягиваешь рожки.
Лига не понимает. Мартин объясняет сестре по-латышски, и
та с поразительной ловкостью вылепливает улитку. Аня
обескуражена. Когда она объясняла, Лига хлопала глазами,
а стоило брату произнести что-то непонятное, как Лига
все поняла.
— А если эту колбаску, из которой получилась улитка,
расплющить, нарвать по краю и свернуть, то получится
роза,— говорит Петя. Розы — это то, чем можно удивить. И
точно — розы производят впечатление более сильное, чем
превращение мухи в слона. Вылепив свои триумфальные
розы, Петя наконец расслабляется, успокаивается.
Теперь можно бы предоставить детей самим себе. Но не
тут-то было. Дети вцепляются в меня мертвой хваткой. Они
просят меня вылепить и то, и это и прекрасно повторяют
за мной. Я вижу, как Мартину и Лиге, несмотря на природу
и самостоятельность, недостает таких занятий.
— Целая выставка, только не ломайте! — восклицает Гита.
Надо видеть, с каким интересом эта шестидесятилетняя
женщина разглядывает каждую зверюшку. Люди, связанные с
природой, живущие в ней и ради нее, куда более
непосредственны, чем люди, живущие в городах.
— Природа — мой бог,— говорит Гита, показывая свой
небольшой, но прекрасный сад.— Деревья — это живые
существа.— Гита подводит меня к яблоне.— Это яблоня —
старушка. Когда я подхожу к ней, чтобы обрезать засохшие
ветви, я прямо чувствую, как освобождаю ее, как она
ждала моей помощи и как благодарна мне.
Спрессованные эмоции
Мое детство привило мне стойкий иммунитет к проявлению
эмоций, особенно положительных. Я росла в больницах и
интернатах, где изъявление радости считалось дурью. Да и
веселиться среди прикованных к постелям больных совсем
неуместно.
В больнице санаторного типа я впервые увидела лес. В
окрестностях Баку, где я жила до этого, настоящих лесов
не было. Я полюбила природу с такой страстью еще и
потому, что в ней я находила отдохновение от тягот
больничной жизни.
Я собирала для лежачих в лесу все, что только можно
собрать: цветы, ягоды, шишки, грибы, кусочки сосновой
коры.
Попав в лес, я всегда что-то судорожно собираю. Как-то
мой муж, который терпеть не может этих поборов с леса,
спросил меня: «Почему ты не умеешь просто любоваться
цветами, листьями, что за потребность все собирать?»
Действительно, почему?
Но это — все тот же импринтинг. Лес для меня навсегда
связан с больницей, с лежачими, с той радостью, которую
они испытывали, получая из моих рук лесные дары. Собрать
и раздать всем — вот истинное счастье.
Интернаты и больницы отучили меня быть ласковой,
проявлять эмоции на людях. В юности я гордилась тем, как
я владею собой — никому не дознаться, что происходит в
моей душе. Наоборот, чем жалостливей был чей-то рассказ,
тем с большей строгостью и невозмутимостью я его
выслушивала.
Я была холодна с близкими, не терпела родительских
нежностей, приходила в бешенство от изъявлений
сочувствия.
Так я жила до рождения сына. Ребенок высвободил мои
сдавленные, годами спрессованные и утрамбованные эмоции.
Наконец я смогла рассмеяться и расплакаться от души. Так
я не смеялась и не плакала с десяти лет, с первого
интерната. Я начала оттаивать.
Не могу, к сожалению, сказать, что преодолела свои
комплексы и во взаимоотношениях со взрослыми. Потому-то,
наверно, щедрая судьба послала мне детей. Сотни детей, с
которыми я занималась и занимаюсь по сей день,
раскупорили сотни каналов, связывающих меня с миром.
Больнично-интернатский опыт здесь не только не мешает,
но и помогает с пониманием относиться к моим подопечным.
Но если бы это было лишь моим личным опытом, не стоило
бы об этом распространяться. Увы, это опыт всего
поколения, чья юность пала на шестидесятые годы. Мы были
воспитаны на том, что жалость унижает человека, что
человека надо любить, а не жалеть, забыв о том, что
«жалость» в своем первоначальном смысле — синоним
«любви». Мы были воспитаны на ироническом отношении к
жизни, смеялись над карамзинской сентиментальностью.
Нашим идеалом была культура подтекста, когда над
поверхностью выступает лишь 1/8 айсберга, в то время как
7/8 его находится под водой.
Мы стыдились проявлять добрые чувства, но зато не
стеснялись критиканствовать.
Большинство родителей детей, с которыми я занимаюсь,
принадлежит к этому поколению. В силу самых разных
обстоятельств они так и не смогли изжить этого
комплекса, так и не научились смеяться, когда смешно, и
грустить, когда грустно. Поэтому с родителями намного
трудней, чем с детьми. Они не в силах преодолеть свою
зажатость. Если у музыканта зажата рука, он не может
играть, если у родителей зажата душа — они не могут
нормально, свободно общаться со своим ребенком.
дальше
|
