|
Главная мысль
Петя укладывает Аню спать. Я мою посуду.
— Все. Спит.
— Ты тоже ложись.
— Сейчас. Мам, я сначала стал ее гладить, как ты меня,
когда я был маленьким. Но потом понял, что так она не
заснет — у нее нет привычки к глажке. Тогда я стал петь
ей: «Рыбки уснули в пруду», как мне папа пел за шторкой.
Я не пел, конечно, а говорил про себя, но что-то
слышалось. Мне папа так пел, когда я хотел спать только
у окна. Чтобы если проснусь ночью, то посмотрю в окно на
звезды.
— Неужели ты это помнишь?
Петя сегодня весь день тоскует по отцу.
— Я все самое главное в детстве помню. Только не помню,
как химический карандаш съел. Мне удалось с легкостью ее
уложить потому что я помнил папину песню за шторкой.
— Петь, тебе грустно, что ты вырос и никто тебе не поет
песен на ночь?
— Да нет... зато у меня появилась одна главная мысль: с
завтрашнего дня я буду сам мыть посуду.
Музыка и дети
Один из моих друзей детства — скрипач. Он играет в
латвийском камерном оркестре. Как-то оркестр был на
гастролях в Москве, и Саша пригласил нас в Зал
Чайковского на Вивальди. Я колебалась, брать с собой
Петю или нет.
Вопрос решился сам собой. Мужу нужно было делать срочный
перевод, крошечная Аня рано укладывалась, так что он мог
спокойно работать в наше отсутствие.
Увидев огромную сцену, зал, заполненный людьми,
оркестрантов, под аплодисменты выходивших на сцену, Петя
разволновался. Тем более что среди оркестрантов он сразу
узнал нашего Сашу, человека, с которым он был запросто и
который теперь торжественно сидел на стуле во фраке,
ярко освещенный юпитерами.
Все первое отделение Петя просидел неподвижно,
вцепившись пальцами в острия коленей.
Когда прозвучали заключительные аккорды последнего
произведения и все захлопали, у Пети на глаза
навернулись слезы. Он стер их украдкой, чтобы я не
заметила.
— Ну и здорово же они играли, правда,— сказал он и
больше не произнес ни слова.
После концерта мы зашли к Саше за кулисы. Петя самолично
вручил ему цветы. Он смотрел на Сашу, как на божество,
не понимая, как это он раньше запросто играл с ним и его
дочерью, бегал с ними наперегонки по берегу моря.
— Ну, как тебе Вивальди? — спросил Саша у Пети.
— Нормально.
— Завтра приходи на Моцарта. Придешь? Петя склонил
голову.
— Мам, а все люди в зале — это Сашины друзья? — спросил
он, когда мы вышли.
Вскоре выяснилось, что старика с окладистой бородой, что
сидел неподалеку, Петя принял за самого Вивальди.
Сегодня Анина очередь. Ее первый в жизни концерт, на
который нас пригласил тот же Саша.
Мы устраиваемся с Аней ближе к выходу, на всякий случай.
Петя с Асей, одиннадцатилетней Сашиной дочерью,
усаживаются на первый ряд.
Торжественный момент — зажигаются юпитеры, оркестранты
занимают свои места, выплывает на сцену пианистка в
роскошном голубом платье. За ней дирижер. Оркестр играет
вступление.
— А этим воздухом можно дышать? — шепчет мне Аня на ухо.
Все в порядке. Солистка возносит руки над инструментом,
и на ее лице изображается такая гримаса, что я еле
сдерживаюсь от смеха и опускаю глаза. В конце концов
можно не смотреть. Музыка-то прекрасная. Петя с Асей,
красные, как вареные раки, держат ладони на раздутых
смехом ртах. Я грожу им, и тут мой взгляд снова
упирается в лицо пианистки: она таращит глаза, резко
разевает рот, набрасывается на инструмент, как пантера,
и тут же отклоняется от него и закатывает глаза, не
переставая при этом кривить губы.
Аня, на удивление, сидит спокойно, удобно расположившись
в кресле, образцово-показательная девочка, пример для
матери. А с Петей и Асей творится что-то невообразимое.
Они съехали с сиденья на пол и смеются. Негромко, к
счастью, но где гарантия, что они не расхохочутся на
весь зал?
Я еле дождалась конца первого отделения.
— Нравится, Анечка? — спрашиваю ее.
— Да,— отвечает серьезно.— Особенно когда хлопают. На
второе отделение Аня соглашается неохотно — устала. Петя
же с Асей не желают уходить. Чтобы скоротать время до
конца концерта, мы идем с Аней в кафе. Я покупаю ей
пирожное «корзиночку».
— Я это есть не буду,— заявляет она. Я дотрагиваюсь до
ее лба. Не заболела ли? Чтобы Аня да отказалась от
пирожного?
— Она очень красивая. Слишком уж красивая.
— Тогда я съем.— Вонзаюсь ложкой в пирожное.
— Что ты делаешь? Ты ломаешь красоту! — Эстетическая
реакция! Приходится оставлять пирожное нетронутым.
Купить ватрушку. Прямоугольную. Чтобы не оскорблять
возвышенных чувств. С ватрушкой она расправляется
мгновенно. С полным пакетом ватрушек мы поджидаем детей
у концертного зала.
— Те же гобоист с флейтистом! — Петя раскрасневшийся,
возбужденный выбегает из зала. — Зря вы ушли! Знаешь,—
он еле переводит дух,— я хочу учиться музыке. Иногда у
меня в ушах столько разных музык, и они все
улетучиваются.
— И я,— не отстает Аня от брата,— ты только пианино
купи.
— Пока я купила всем вам ватрушки,— говорю я, а сама
думаю: может и мне заняться музыкой? И Андрею. Если уж
начинать учиться — то всем вместе.
После концерта
Дети по очереди несут Сашину скрипку. Мой друг детства
облысел. Лысина ему даже идет. Она обнажила его красивый
высокий лоб. «Дорогой невесте Леночке от жениха
Сашеньки». Я храню в семейном альбоме эту фотографию,
где пятилетний херувим Саша, с кольцами золотистых
локонов, стоит со мной, трехлетней. На мне пальто с
капюшоном, я больше похожа на мальчика, а он на девочку.
Мы не спеша бредем по берегу.
— Ася так и не занимается музыкой?
— Больной вопрос. Сам я с ней заниматься не могу, а то,
как преподается музыка в музыкальных школах, меня не
устраивает. В принципе. Знаешь, единственный человек,
которому я доверил бы Асю, недавно умер. Это был
гениальный пианист. У него было двое малолетних учеников
— брат с сестрой. Он занимался с ними для себя.
— Как это, для себя?
— Они приходили к нему два раза в неделю, и непременно
перед каждым сольным концертом. Он говорил, что для него
это вроде причастия.
— Сверходаренные дети?
— Нет. Со средними данными. Он считал, что дело совсем
не в этом.
— А в чем?
— В том, что через них он постиг то, чего не мог
постичь, учась в консерватории.
— Он был одиноким?
— Да. То есть нет. Мне не хочется говорить об этом. Все
произошло так недавно... Он вернулся с сольного
концерта, играл Шопена. Вернулся домой и умер.
Невероятно. Хочешь, я расскажу тебе лучше, как он
занимался с этими малышами? Тебе это полезно узнать. Как
педагогу. Он начал с ними не с гамм, не с музграмоты, а
с импровизаций. Дети просто играли на пианино, а он
слушал треньканье и останавливал их на удачных моментах.
Он просил их сыграть это место еще раз, но дети,
разумеется, не могли этого сделать. Тогда он объяснил
им, что если записать эти музыкальные фразы, то их можно
будет повторять, сколько душе угодно. А как записать? А
вот как. Оказывается, давным-давно умные люди изобрели
такие значки для изображения звуков. Взглянешь на лист с
этими значками и тотчас сыграешь то, что придумалось.
Раз оно записано, никуда не денется. Дети стали сочинять
музыку. Обучились музыкальной грамоте. Все, что он делал
с ними, было настолько просто, насколько вообще просто
все гениальное. После концерта я заглянул к нему, чтобы
поздравить. Там уже было не протолкнуться.
«Взгляни-ка»,— он протянул мне страничку, исписанную
детской рукой. Это была небольшая, но очень оригинальная
пьеска. «Если бы я не услышал этого перед концертом, я
бы так не сыграл. Меня прошибло, когда малышка это
исполнила, переписала-то не она — брат, и вот они вдвоем
преподнесли мне это перед Шопеном...» Это был педагог
милостью божьей. Ну, а ты, преподаешь по-прежнему?
После такого рассказа трудно признаться, что да,
преподаю, по-прежнему.
Дети кормят чаек крошками от ватрушек, стоят, окруженные
огромными клювастыми птицами, а те все летят и летят.
— У нас больше ничего нет съестного? — Ася худая,
длинноногая, длиннорукая, с широко распахнутыми глазами
и приоткрытым большим ртом — она сама похожа на голодную
птицу.
Саша находит у себя в сумке кусок бутерброда. Ася крутит
сомкнутым ртом из стороны в сторону — самой съесть или
птицам отдать? Нет, не ест, делит кусочек на три части.
Аня свою съедает, а Петя с Асей скармливают птицам.
— Кстати, я прихватил с собой Асины рисунки, взгляни.
Первое, что удивляет, Ася рисует цветными карандашами. В
наше время цветные карандаши — анахронизм.
— У нее, что, фломастеров нет?
— Полно. А ты считаешь, что фломастеры лучше?
— Нет. Просто когда у ребенка есть и то, и другое, то
он, как правило, выбирает эффектные фломастеры. Значит,
Асю внешний эффект не занимает.
Бледные, непритязательные, на первый взгляд, рисунки
оживают на глазах. При рассматривании проступают все
новые и новые детали, рисунок обогащается цветом,
набирает силу линия.
— Она рисовала под музыку?
— Как ты угадала?
— Вспомнила свои рисунки цветными карандашами, Баку, наш
приемник, как я ждала музыки, чтобы взяться за остро
отточенные карандаши...
— Скажи, стоит ей серьезно этим заняться? Требуется
мнение специалиста.
— После твоего рассказа о пианисте мне следует подать в
отставку.
— Ты зря все принимаешь на свой счет,— говорит Саша.—
Наверное, когда ты читаешь, ты соотносишь себя со всеми
книжными персонажами.
— Не со всеми. Только с некоторыми.
Садится солнце, степенно вкатывается в темно-синюю
морскую глубь.
— Солнце утонуло! — кричит Аня. Она впервые видит закат
при ясном безоблачном небе.— А завтра как оно из этой
глуби вынырнет?
— Вынырнет,— успокаивают ее Петя с Асей.— За солнце не
бойся. Оно вечное.
Волшебная гора
— Мама, расскажи про детство...
Канули в прошлое семейные альбомы и дневники, но
осталась Живая память — в семейных преданиях. Для детей
они — именно предания, причем «старины далекой». Когда
мама была маленькая, их еще и на свете не было.
Раздвигаются горизонты времени. Оказывается, их не было,
а все существовало. Без них.
Рассказы матери (отца, бабушки или дедушки) — первые
уроки истории. Вместе с конкретными событиями они несут
с собой дух незнакомой эпохи, ее признаки: тогда еще
носили длинные юбки, тогда у базарных ворот стояли
верблюды, навьюченные поклажей, тогда еще...
Если у ребенка в детстве не возникнет интереса к истории
собственной семьи, если взрослые по каким-то «хитрым»
причинам лишат их этого — не сформируется историческое
мышление, не возникнет связь с домом, а значит, и с
Родиной.
«Вы сегодня будете рассказывать про своего знакомого?» —
спрашивают дети на занятиях. Кто же такой мой знакомый?
Это — Орфей и Аполлон, Человек-Туча и Смешной дядя,
которому не хватило места на пляже, и ему пришлось
примоститься в шезлонге на облаке. «Знакомый» сближает
мифологических героев и сказочных персонажей с детьми.
Со знакомым можно быть накоротке.
Желание детей иметь дело со знакомыми естественно. Ближе
всего им интимные, теплые отношения. Недаром к любимым
взрослым они обращаются на «ты». Не от невоспитанности,
а от доверчивости.
Таким же образом дети на «ты» с семейными преданиями.
Они хранят их в памяти так же бережно, как и взрослые,
они их корректируют, изменяют по своему усмотрению. Чаще
всего они их «осмешняют». Больше всего им нравятся те, в
которых взрослые чудачат, где происходят забавные
приключения. Меньше им нравятся тенденциозные,
дидактические рассказы, призывающие быть как бабушка или
слушать папу, как «я всегда в детстве».
Признаться, я не ставлю высоких задач, когда рассказываю
Ане и Пете о детстве. Мне самой очень нравится сидеть
подле них, вспоминать вслух.
Светлые июньские ночи — самая прекрасная пора лета.
Попробуй утихомирь детей! Они не могут уснуть засветло.
Тьма медлит, и дети не сдаются — и набегались, и
накупались, и наигрались, глаза сонные, да сна нет.
— Про Баку,— подсказывает Петя. Он уже бывал в Баку, жил
в доме, где мы выросли, пускал пузыри с того самого
балкона, на котором мы с моей великовозрастной тетей
Марой разводили цыплят и играли в куклы. Баку Петю
пленил: стеклянные галереи, увитые виноградом,
набережная с катерами, ночные огни города, ярусами
подымающегося в гору с моря, воздух с едва уловимым
привкусом нефти. Аня в Баку не была. Но ей все равно, о
чем пойдет речь, лишь бы вместе и не спать.
— В первом классе у меня была любимая подружка, Лиза
Вартаньян.
— Та самая Лиза, которую мы искали и не нашли? — Петя
помнит, как мы заглянули во двор, полный босоногих
ребятишек, спустились по лестнице в подвал и оказались в
галерее, освещенной электрическим светом, несмотря на
раннее солнечное утро. Навстречу нам вышла женщина,
которая, увы, не слышала ни о какой Лизе Вартаньян.
«Может быть, ты перепутала?» — спросил Петя. Но я не
перепутала. Это был тот самый двор, та самая галерея,
где мы с Лизой вырезали кукол, раскрашивали их остро
заточенными карандашами, куклы были персонажами самых
невероятных спектаклей, которые мы показывали
единственному зрителю — Лизиному папе. Это был тот самый
дом, но все в нем стало другим...
Из окон Лизиной квартиры были видны только ноги
прохожих. Ботинки, края брюк или подолы длинных юбок.
Лиза казалась мне самой красивой девчонкой на свете —
принцессой Ледяной Горы. Почему Ледяной Горы? Сейчас это
понять трудно. Принцесса Ледяной Горы должна была бы
быть русой, светлоглазой, строгой, наверное. Лиза же
скорее походила на Шахерезаду. В ушах золотые сережки,
огромные карие глаза с длинными ресницами, губки
бантиком...
— Неинтересно,— заявляет Аня,— лучше сразу сказку про
принцессу!
— Если ты будешь перебивать, мама ничего не расскажет,—
говорит Петя строго.— Не интересно — не слушай!
— Мамы у Лизы не было. Зато было множество бабушек и
тетушек, с головы до ног одетых в черное. Надо сказать,
я их побаивалась. Поначалу. Но потом я заметила, что у
них добрые глаза, что они смотрят приветливо, и
перестала бояться. Главным человеком в доме был Лизин
папа — часовщик. Его ранило на фронте, он был без ног и
сидел в коляске.
— В детской коляске! — смеется Аня. Разве взрослые
катаются в колясках?
— Это другая коляска, помнишь, когда мы были в Кемери,
то видели людей в креслах на колесах.
— Это такая, да?
— Да. Такая. В доме у часовщика, разумеется, было полно
часов. Он был часовой доктор. Посмотрит на поломанные
часы в специальное зеркальце — оно у него было на лбу...
— Приклеено? — не понимает Аня.
— Нет, у Лизиного папы вокруг головы,
курчавой-прекурчавой, был бархатный обод гранатового
цвета, на ободе — зеркальце.
— Как же он лбом смотрел?
— Ну и вредная ты, Ань, когда ты говоришь, тебя не
перебей. Сразу обижаешься.
Аня затихает, натягивает одеяло на подбородок.
— Дом был полон часовых звуков — все тикало, куковало,
трещало, било. Каких только там не было часов — с
маятниками, с кукушками, огромные, совсем крошечные.
Стоило Лизиному папе понять, в чем дело, почему часы
остановились или неправильно показывают время,— он
прикасался к ним маленькой отверткой, и, бывало, пружина
вылетала из них с оглушительным треском. Он вставлял
новую, закрывал крышку циферблата — теперь вещь
исправна.
Еще у него было множество пузырьков с разноцветными
маслами и жидкостями. - Это Анина страсть — пузырьки
из-под духов и одеколонов. Она наполняет их водой,
делает духи для кукол. Флакон из-под духов — величайшая
находка и в нашем с Марой детстве. Какие сложные обмены
мы осуществляли — три маленьких пузыречка на один
большой флакон с притирающейся пробкой. Без пробки цена
флакона резко падала...
— Что еще было интересным: черные старухи по очереди
вносили в мастерскую чай в огромном подстаканнике,
похожем на Девичью Башню. Одна несла чай, другая, следом
за ней,— блюдце с сахарной головой. Сахар — гора.
Осколок льда с горы. Так начиналась наша с Лизой эпопея
про принцессу. Сахарная махина натолкнула нас на мысль
сначала о Ледяной Горе, а потом и о ее принцессе. Очень
скоро старухи выплывали из комнаты с пустым стаканом и
нетронутым сахаром. Зачем они носили сахар туда и
обратно? А может, кусок уменьшался и мы просто не
замечали? Как сделать гору? Да просто одолжить сахар на
время представления. Но Лиза сказала, что со сцены сахар
не будет виден.
— У вас и сцена была настоящая? — Анино терпение
лопнуло. Что-то мать рассказывает, да все не по делу.
Когда же начнется настоящее — сказка? Меж тем темнеет, и
пора сворачиваться, но теперь уже я не могу
остановиться. Вижу все, как на экране.
— Сценой служил стол. В мастерской. А готовились к
представлению мы за «галерейным» столом — длиннющим, во
всю стену. Стол — это было наше царство. Бери что
хочешь, делай что хочешь. Нужна пружина для мышачьего
хвоста? Пожалуйста. Лизин папа отдавал нам отработанные
железки, завитки стали. У нас был даже воск, мягкий,
шоколадный, из него мы лепили. Лепили в основном просто
так, для себя, театр же у нас был картонный, рисованный,
вырезной.
Пока я читала Лизе сказку — я придумала ее накануне, и
мама мне ее перепечатала — Лиза слушала молча, навивая
локон на палец. По ее лицу никогда не догадаешься —
нравится ей или нет, крутит локон и слушает. А вдруг не
понравится, тогда что?
— Ей, конечно, понравилась,— говорит Петя — мой
защитник.
— Не так, чтобы очень. Но ставить эту сказку она
согласилась.
— Расскажи, какую? Ты нарочно так делаешь... Не
оправдываться же перед дочкой, что я не нарочно, что так
складывается рассказ, рассказ — диктатор, а я — его
слуга.
— Гору я предложила сделать из ватманской бумаги.
Свернуть кульком, а сверху облить канцелярским клеем.
Гора не стояла, валилась на бок. Глядя на гору
ваньку-встаньку, Лиза качала головой, и ее локоны
дрожали, как пружинки от часов. Мы сообразили отрезать
угол, гора теперь стояла, но была похожа на клоунский
колпак. «В конце концов она волшебная, и может быть
любой»,— рассуждала я вслух. Мое рассуждение Лизе явно
не понравилось. «Тогда возьми табуретку и напиши на ней
«Ледяная Гора»!» — Запахло ссорой. Ссориться я не
хотела. Ссориться — значит, идти домой, а мне так
нравилось у Лизы. Я вертела гору и так, и сяк, и наконец
сообразила — нужно ослабить кулек. Мы его распустили на
несколько сантиметров, гора стала покатой и обширной. На
том и сошлись. Облитая клеем гора сверкала и
переливалась, как сахарная голова. Пока не высохла.
Застывший клей стал матово-желтым. Ну и что? А если это
гора в тумане?
Мы водрузили готовое изделие на печку. Какая печка?
Кафельная, в изразцах. На выступе — курчавый фарфоровый
мальчик. Глаза смотрят вбок, указательный палец приник к
губам. Словно говорит: «Тихо, только без ссор!»
Пока мы рисовали и вырезали принца, принцессу и
дракона...
— Какого еще дракона? — сонный шепот дочери
останавливает рассказ.— Я не хочу дракона!
— Его победит принц, одной левой расправится с его
головами... Так вот, уже темнело за окном... (за нашим
так настоящая ночь!) и значит, за мной придет Мара и
заберет, и мы не успеем показать спектакль. Пришлось
нести в мастерскую наскоро раскрашенных принца с
принцессой, а дракона просто окатить зеленой гуашью.
Самым добротным изделием оказалась гора. Итак, Лизин
папа развернулся на коляске, приготовился смотреть
спектакль. На сей раз моя очередь была рассказывать, а
Лизина — показывать кукол.
— Жила-была принцесса. Хозяйка Ледяной Горы. (Лиза
показывает принцессу.) Покой ее нарушал вредный дракон
(из-за горы появлялся дракон). Принцесса была круглой
сиротой, и заступиться за нее было некому. Дракон
извергал огонь из своих пастей и растапливал гору. Вот
уже превратились в воду кровать и подушка с одеялом (как
это показать, мы с Лизой не догадались), вот уже
растаяли конфеты и пирожные... Но той порой мимо
проезжал принц (вот он, наш спаситель! Только не едет, а
идет пешком, лошади-то мы не сделали), вынул он острый
меч из ножен и зарубил злодея.
— А потом женился на принцессе и увез ее из этой лужи,
да? — радуется Аня.
— Да. И в этот момент, под звук аплодисментов — Лизин
папа умел громко хлопать — входит сердитая Мара. «Ты
знаешь, который час!» И действительно, я смотрю на часы
— перевалило за полночь... «Ну-ка марш домой!»
Лиза подарила мне гору. Мара обозвала мою гору барахлом
и скользким кульком. Она всю дорогу ее обзывала, но я ни
за что не хотела выкидывать гору в мусорный ящик.
Правда, потом она все равно затерялась, при переезде.
— Она как будто бы потерялась, а мы как будто бы найдем.
А сами сделаем,— слышу я уже из-за перегородки
заговорщицкий шепот.— У нас же есть и клей, и бумага...
дальше
|
